Речь здесь пойдет не о политике, не о финансах, не о злободневных темах повседневности.
Сие есть лишь странное вторжение параллельных миров в рутинную повседневность. Но и вторжение это не наполняет жизнь смыслом, не делает ее иною, а лишь демонстрирует, что какими странными не казались проявления других реальностей, "там" они также обыденно-рутинны, как и житие здесь…
Итак:
Потоп Потокович Посухов стоял голым на карнизе высокого дома на высоте семи этажей, скрываясь между двумя окнами.
Посухов не любил лазать по карнизам. Его, немолодое уже, тело было бледным вялым и дрябло-одутловатым.
И хотя вид на окружающий мир открывался прекрасный – край восходящего солнца уже показался над дальним холмом; густые кроны величественных, исполинских деревьев вдали, за изгибом широкой ленивой реки, обрели в первых лучах солнца, непередаваемую никакими словами, золотистую окраску; неспешно плыли в голубой вышине большие белые глыбы облаков, подсвеченные снизу красненьким… , — мысли Посохова были в серых тонах, а чувства его немногочисленны, но трансцедентальны и невообразимо печальны.
— Почему так устроено все в этом мире? – думал Потоп Потокович. – Надо ведь собираться на работу. Попить бы с женой мятного чая, поболтать о всяких пустяках, вроде прекрасности этого утра, и отправиться исполнять тяжелое, но приятное свое призвание… Ан нет! Опять нарисовался любовник жены, и пришлось в суете карабкаться за окно и скрываться здесь.
На том же карнизе в нескольких метрах справа от Посухова маячил сосед, к жене которого тоже явился любовник. Но пожилому тощему соседу, имени которого Потоп Потокович не помнил, явно не было дела до размышлений о мироздании. Он поеживался на свежем ветерке, позевывал и почесывался, ожидая, когда можно будет снова залезть в окно и продолжить …
— Продолжить что? – задался новым вопросом Посухов? – Продолжить жить? Но ведь и сейчас это жизнь! А впрочем, какая разница?
Сосед заговорщически подмигнул Посухову и, прикрыв рот со стороны окон ладонью, словно это могло заглушить звук, замогильным голосом засипел-зашептал:
— Воет сука девять суток, призывает кобеля. Чтоб скрестившись с ним паскудно, принести ему щенка…
Посухов нетерпеливо махнул рукой. Он хорошо разбирался в поэзии и эти стихи знал давно.
Сосед замолчал, но изнутри распираемый поэтическим восхищением, задергался в подавленном хихикании, зажимая себе рот руками. В какой-то момент сила смеха одолела его телесное сопротивление, он загоготал, схватившись за живот и, перегнувшись пополам, полетел вниз, невзирая на то, что карниз был для пережидания на нем предназначен.
Потоп Потокович с неудовольствием наблюдал за этим действом.
Снизу навстречу падающему телу моментально рванулись, надуваясь, противопаденческие системы и, встретив его на высоте примерно пятого этажа, тут же двинулись вниз с замедлением, плавно гася энергию ускорения, и мягко опустили соседа на землю у края газона с чудной зеленой травкой.
Сосед незамедлительно вскочил на ноги и неровной трусцой посеменил к подъезду, негромко ругая нехорошими словами неизвестно кого.
Посухов опечалился вконец.
— Вот ведь, — думал он, — даже такую красивую смерть нельзя поиметь в нашем несовершенном мире!
Из-за приоткрытого окна доносились сладострасные стоны и ласковые непотребности, призванные разгорячить кровь и сделать процесс трения пупками еще страстнее и насыщеннее энергией распаленного воображения.
Потоп Потокович тяжело вздохнул и тоже зябко поежился и нервно почесался. Ему вдруг показалось, что с ним жена стонет не так сладострастно и искренне. Может и не любит она его давно? А любила ли когда-нибудь?
— Стоп! – велел он сам себе, — Сейчас такие мысли неуместны. Нужно радоваться, что ей хорошо. А самому в это время подумать о предстоящем дне на работе.
Работа у него была хорошая. Очень изматывающая, но приносящая внутренний покой и удовлетворение души.
Посухову был дан, довольно-таки редкий, дар – он понимал язык растений. И потому избрал в жизни правильную для себя профессию уговорщика. Прежде чем лишить растение жизни и перенаправить его труп на пищевые нужды, Потопу Потоковичу необходимо было убедить растение расстаться с жизнью во имя благого дела поддержания жизни других.
И он это умел, приводя убедительные доводы того, что поедающие растения сейчас, в скором времени сами станут пищей для растений. Такова устрашающая, но впечатляющая своей красотой, картина бытия. Некоторые растения легко поддавались уговорам и погибали, если так можно выразиться, со счастливой улыбкой, другие плакали и с ними приходилось работать иногда и по нескольку дней. Порой Поток Потокович плакал вместе с ними.
На всю округу уговорщиков было всего восемь, ибо дар, как уже говорилось, был редок. И чтобы прокормить всех, кто жизненно зависел от питательных свойств флороплазмы, пахать приходилось больше, чем пашенному коню. Но Посухов о том не жалел и никогда не жаловался. Он считал, что груз, взваленый на плечи какой-то, несомненно, высшей Силой, нужно нести с благодарностью и даже с восторгом.
Конечно, как у любого благонадежного гражданина, у Посухова всегда было две любовницы. Но они часто менялись, поскольку Потоп Потокович, из прирожденной своей деликатности, утренние визиты наносил редко – ровно столько, чтоб не говорили, что он их вовсе не наносит. Не нравилось ему заставлять чужих мужей сидеть на карнизах.
А без этих самых утренних встреч, в которых-то и скрыт самый возбуждающий фактор пикантности и остроты ощущений, любовницы быстро охладевали к нему и находили себе других, более беспардонных посетителей для утренних развлечений.
— Нет в тебе романтики. – сказала ему одна из «бывших» на прощание, – Скучный ты.
Но тут, отвлеченный участившимися-угромчившимися стонами жены и победно-утробным рычанием самца-любовника, что недвусмысленно говорило о кульминации и скором конце мучений на карнизе, он внезапно понял, что дар оставил его.
Он стал безразличен к судьбам растений, людей, животных и всех других проявлений жизни.
Внутри возникла пустота, которая, как черная дыра, моментально засосала с жадностью все то, что составляет сам смысл существования, а именно – восприятие и осознание этого самого существования.
Только нечто непонятное, призрачное и абсолютно бессмысленное, именовавшееся Потоп Потокович Посухов, болталось на горизонте событий и, в немом ужасе, пыталось оттянуть момент наступления бесплотия, которое, несомненно, было необратимым – навсегда. Навсегда!
И Посухов, оглушенный, ослепленный и размазанный по поверхности реальности, полез в свое окно. Вернее сам он не решал лезть туда, то было бессмысленное проявление активности тела, покинутого контролем и не способного более к разумным решениям.
Жена и молодой жеребец — здоровяк-любовник, в изумлении застыли, так и не достигнув конечной цели своей встречи, и уставились на, свалившееся на пол тело, судорожно и беспомощно шевелящее конечностями и пытающееся подняться.
Очевидно рефлексы любовника были хорошо развиты, ибо, зарычав взбешенным львом и, извлекши неизвестно откуда кривой нож с хищным лезвием, он кинулся к телу и широким быстрым вмахом мускулистой загорелой руки полоснул его по горлу.
Нарушением всех, веками устоявшихся, обычаев и устоев общества было такое вторжение.
Из широкой раны, из, разорванных безжалостной сталью, артерий и вен хлынула кровь. В ушах Посухова раздался пронзительный крик жены, но этот звук быстро скукожился и затух с легким эхом.
Вселенная схлопнулась в одну точку, в которой присутствовали в непроглядной темноте и в глухой тишине разом все звуки и все цвета, какие только способна породить иллюзия реальности – вечное и незыблимое НИЧТО.
Потоп Потокович Посухов растворился в них и исчез с горизонта событий.
Ах как было-бы чудно, если бы на этом все и кончилось, но не дано было такого счастья измученой Посуховской душе. Толи карму не отработал, толи сбой в пространственно-временном континууме случился, но завертелся калейдоскоп миров, засверкала гранями явь, и плюнуло, отрыгнуло нечто Посуховым из блаженного небытия в самое, что ни на есть, бытие. Ведь гласит народная мудрость, что мед дегтем не испортишь. Так что лей, не жалей.
Хорошо безлунной летней ночью на кладбище. Хотя, может, и не всем и не всегда хорошо. Все зависит, безусловно, оттого, в каком качестве там очутиться.
Если довелось доковылять туда на своих двоих, сесть на скамеечку под разлапистой елью и, затаившись, смотреть и слушать, как ветер гуляет меж надгробий, ночная птица бесшумно перемахивает с ветви на ветвь, пошевеливаются в гробах недоупокоенные и как трапезничают бесхитростно червячки, — то вероятно, что все совсем даже не хорошо — жизнь опустела, зашла в тупик и утратила всю свою прелесть. И зависть к мертвым травит душу.
Гораздо пользительнее, когда привезут, пронесут в деревянной коробке под печальные медные стоны и, нарыдавшись всласть и проникновенных речей произнеся в достатке, мягко опустят в ямку и, присыпав рыхлой землицей, отпустят на покой. И отступила уже мелкая суетливая возня, опали непреодолимые желания и несбыточные мечты, как осенние листья.
И даже, вечно ноющий, зуб замолк, затих навеки. Никогда больше не кольнет на сердце рана, от обиды не сдавит горло и грудь и недобрый взгляд в спину не поползет липким страхом по жилам…
Жаль, но не безлунна и не тиха стояла ночь там, где очутился вдруг Потоп Потокович. И не в спокойной сухой могиле лежало его тело, забывшее боль и страдания, неспешно, но неумолимо распадаясь в вездесущий прах, — а в непонятном темном строении, на полу у стены, на осколках стекла, под разбитым окном, сквозь которое пялилась наглым взглядом луна и лез сквозняк, падающий прямо на Посухова, пробиравший до костей и целеустремленно уносящийся дальше.
Тело Посухова, все еще голое, как там, на карнизе, онемело и затекло от холода. Лунный свет невыносимо резал глаза, а в ушах звенело и гудело в голове, в которой еще не успели появиться мысли и вопросы – кто я? Где я?
И Посухов, вернее тот кусок плоти, что внешне выглядел, как он, пополз вдоль холодной стены, ранясь о стекла и натыкаясь на непонятные предметы в темноте.
Пахло пылью и, давно покинутым, жильем. Пол был очень грязен и усыпан кучами мусора – обвалившейся штукатуркой, обломками занозистых досок и, отслужившими свое, или попросту забытыми, предметами быта. Но Посухов воспринимал все это как-то отстраненно, словно механизм, регистрирующий происходящее бесстрастно, беспристрастно и безразлично.
Все действия, совершаемые телом, производились помимо его воли, ибо и воли-то никакой не было.
Наткнувшись на какое-то жесткое полотнище, похожее на ощупь на грубую парусину, тело потащило его за собой и, доползши до угла, забилось там, закутавшись с головой в эту парусину.
Возможно, не будь сие грубое «одеяло» там и сям покрыто большими и малыми дырами, то так и задохнулся бы в нем Потоп Потокович, пригревшись и разомлев. Но к счастью, или несчастью, дышать было можно.
И измученное тело впало в дрему, потихоньку отогреваясь и расслабляясь.
Всякий, кому доводилось воскресать из небытия неизвестно где, скажет, что процесс этот малоприятен. Можно даже сказать, что он мучителен.
Собрать воедино, распавшийся на свои составные, мир – великий труд. Работа, так сказать, для души. А без разума приступать к сотворению мира и вовсе смертельно опасно, ведь живя в, неразумно созданном, мире, можно даже умереть!
Очень немногие берутся за эту невероятно сложную работу. И многие из тех немногих сразу бросают ее, ибо не знают с какого конца за нее браться. Ведь первым делом необходимо совершить вовсе невозможное – позволить родиться такой Идее, что мир вообще, в принципе, может существовать. Сделать такое допущение – уже истинный подвиг. А не рухнуть моментально после этого, подобно раздавленному жуку, под гнетом бесконечного количества вероятностей и возможностей предстоящей реальности, — и вовсе под силу лишь избранным.
Непосвященным часто кажется, что все гораздо проще. Опустив, как несущественное, идею о допущении Идеи, они рассуждают так: назначив несколько мировых констант, на их основе выводим законы математики и физики.
Затем, навесив на все проявления реальности ярлычки с названиями, приписываем всем этим проявлениям их свойства, беря за основу уже готовые законы точных наук.
Далее, позволяем всему этому между собой взаимодествовать, опять же основываясь на законах наук и свойствах проявлений, и все – мироздание готово, заселяйся и живи себе – не хочу.
При этом они накрепко забывают, что после рождения Идеи начинается страшное – мучительный выбор одной из моделей, создающегося мира, из безграничного разнообразия вариантов, где один привлекательнее, или отвратительнее (кому как больше нравится), другого.
Ну да шут с ними, с непосвященными. Ведь все мнения свои они черпают из того мира, в котором вынуждены жить, но который они для себя даже не выбирали, схватившись за тот, что случайно подвернулся, или того хуже был навязан им кем-то, таким же несведущим.
Потоп Потокович воскрес.
Процесс был медленным и до отвращения неприятным. Тело ныло на жестком полу. Озноб накатывал волнами. Саднили многочисленные царапины и порезы. Посухова подташнивало.
Разум пребывал в недоумении и не желал набирать обороты, бессильно пытаясь понять происходящее.
В прорехи брезентового покрывала вваливался свет и резал глаза.
Посухов зажмурился.
Откуда-то доносились истошные вопли детей. Нельзя было понять, играют они, или их режут на куски.
С превеликим трудом, медленно, но настойчиво, Потоп Потокович разлепил веки.
Прямо перед его левым глазом зияла небольшая дыра в грязно-коричневой парусине, сквозь которую пред ним предстал осколок мира – кусок, захламленной всяким мусором и изломанной мебелью, комнаты, дверной проем, лишенный двери, за которым открывался вид на улицу.
Там виднелся угол какого-то низкого, пошарпанного строения и плоская даль, прорезанная извилинами пыльной немощеной дороги и редкими, чахлыми деревьями вдали. Фрагмент неба с редкими облаками и птицами.
Посухову пейзаж показался незнакомым.
Судя по всему, стояло утро на закате лета.
Как всегда, вместо того, чтобы позволить поразмыслить над нонсенсом утра на закате, реальность рванула с места и понеслась вскачь.
Сквозь дверной проем, вместе с облаком пыли, ворвался запыхавшийся юнец и прижался к стене у дверного проема, встревоженно озираясь и сдерживая громкое дыхание.
Посухов затаился, глядя сквозь дыру одним глазом.
Снаружи доносились возбужденные голоса детей и топот ног.
Странное дело – религиозные пропагандисты твердят о детской невинности и чистоте души. Но почему тогда вопли новорожденных вовсе не кажутся гармоничными в тишине ночи, когда все другие создания стараются вести себя соответственно неким правилам, диктуемым условиями бытия? Неужели котенок ягуара верещит бессмысленно в настороженной темноте ночных джунглей, привлекая внимание жертв и хищников, создавая проблемы и себе и своим родителям, которые потом должны с одной стороны защищать его от голодных зверюг, с другой не в состоянии раздобыть пропитание, ибо дичь разбежалась?
А уж подростка ягуара и вовсе невозможно себе представить ломящимся сквозь чащу, бессмысленно и глупо орущим…
Ах да, ягуар не царь природы, потому ему и писан Закон, который двуногие повелители вселенной не должны соблюдать. Кто там что-то о музыке сфер разглагольствовал? Ну да ладно, не будем впадать в мизантропные разглагольствования, когда куда посущественнее глаголы событий.
Было ли это созвучно космическим струнам, соответствовало ли представлениям мистиков и ведунов о безупречном слиянии с потоком Силы, но топот пронесся мимо и удалился вместе с воплями.
Пацан перевел дух и слегка расслабил гримасу угловатого лица. Облокотившись спиной о стену, он, однако не мог видеть, что в дверном проеме появился еще один его сверстник.
Потоп Потокович мог видеть сквозь свою непрочную амбразуру его массивную фигуру. И даже, хотя отрок и пытался двигаться крадучись, слышать его движения отчетливо.
Преследуемый юнец, как дитя громких звуков этого мира, прохлопал ушами. Второй прокрался в комнату и, с грохотом и воплями громкими, наскакнул на него:
— А чо ты тут затихарился?
Посухова, от неожиданности и перемены с затаенной тишины на многовидимое движение, почти парализовало. И вернуть, чтоб изменить свое восприятие, он не смог.
Прятавшийся у стены гораздо быстрее оправился от неожиданности и попытался наскочить в ответ. И, толкнув противника двумя руками ощутимо в плечи, заорал в ответ, перекрикивая:
— А так не по честнаку. А какого ты крадёшься, как та сука?
Массивный насупился и толкнул с силой в ответ:
— А ты типа афуфел сасем?
Тут они, вцепившись взаимно в плечи, допихались до того, что свалились и покатились, как нанайские борцы по, усыпанному грязью и всяческими обломками, полу.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, но послышался звук покрышек и мотора, едущего осторожно по ухабистой дороге, автомобиля. Затем скрипнули тормозные колодки по дискам.
Машина остановилась. Выключился мотор. Хлопнули дверцы и…
Восприятие Посухова Потопа Потоковича не умело различать, что важно, а что не очень.
Или Посухов просто не умел из-за своей чуждости здесь это уметь.
Поэтому взгляд его, прицепившийся к битве нанайских пацанов, воспринял появление новых персонажей внезапно. Словно они возникли уже сразу там, из ниоткуда. Соткались из ткани бытия невидимым станком ковровым.
Первым, что удосужилось увидеться, был широкоплечий, поднакачаный, модно подстриженный мужчина-красавец в трэндовой рубахе и дорогих штанах, башмаках, часах, трусах, цепочках шейных и с кошельком из кожи африканских вампиров…
Едва материализоваться успев, тут же заорал бодрым, хорошо поставленным шансонным тенором, схватив при этом за шкирки обоих подростков и поставив их на ноги легким движением сильных рук:
— А ну, школота, сдрыстнули отсюдова.
Для подкрепления, сказанных беззлобно и смеха ради, слов, он отвесил каждому по отеческому подзатыльнику и, любезно подтолкнув каждого под зад ногой, выдворил их из помещения.
Там на улице оба тинэйджера наконец сбросили с себя оцепенение и заверещали, перекрикивая друг друга:
— Да ты, слышь, петух, мы тя на кал пасадим, т‘ пнял? Гёголь щребаный, пакрутел, да? …
Но тут на них снаружи кто-то притопнул, прицыкнул, пришикнул, и они исчезли из поля восприятия. Вернее, слились с дальним фоном этого места, с пронзительными криками играющих, или плачущих детей.
Грациозно вынырнув наружу, красавец вернулся, галантно ведя под ручку даму, достойную всяческого внимания.
Голову ее венчала сногсшибательная прическа полугол-полугот, сотворенная из ее темных волос.
Брови чернели тонкими изгибами целесообразных линий. Тени на веках. Клеопатре подобно, подрисованный удлиненный разрез очей. Широкие, наивно глядящие, карие глазищи в обрамлении начерненных и загущенных тушью ресниц.
Тонкий древнегреческий нос и под ним красные губы, накрашенные настолько интенсивно, чтоб выделяться на лице, не затмевая при этом красоты глаз.
Маленькое черное платье, обтягивая, демонстрировало и усиливало все достоинства плеч, бюста, живота и таза.
Гламурные браслеты на изящных запястьях кичливо переливались бриллиантовыми стразами и багровели рубинами. Матово темнели облагороженным старостью серебром и лучились цирконием и нержавеющей сталью.
Узорчатые черные чулки на резинках вкруг бедра облегали точеные стройные ноги. На лодыжке правой поблескивала золотая цепь.
Вся эта красота возносилась над полом высокими тонкими каблуками туфель а-ля домина.
Осмотревшись дама полу-капризно прогнусавила кокетливо:
— Мы чо, прям тут будем?
Её кавалер жизнерадостно засмеялся и не менее жизнерадостно воскликнул:
— Так зырь, как кайфово будет. Экстрим прям и почти паблик!
Девица недовольно наморщила нос, но, похоже уже смирилась и взглядом выискивала место поудобнее.
Посухову стало до ужаса неловко.
— Вот пришли жена с мужем в тихое место, чтоб от любовниц и любовников подальше слиться, наконец, в экстазе любви истинной, свежей, горячей… А тут я сижу и мешаю…
Думал он, впадая в полный паралич от такого наплыва событий.
Меж тем счастливая парочка затеяла эротические игры.
— Пашто ты всигда разгавариваешь са мной, как с рибенкам? – Капризничала дама. – На сабраниях и митингах вашенских, вона как красива гаварить умеишь. Я хачу, шоб ты и мене красиво саблазнил. Давай, гавари мене по шикарнаму, шоб я ажно растеклася и патикла вся.
— Птичка моя, зачем в твоей прекрасной головке сеять перлы? Ведь из них не взойдут изумруды! Ум твой и так достаточен для эротических фантазий. И ротик твой создан вовсе не для изречения многомудрых мыслей, а для совсем другого. – Страстно шептал он ей, шаря руками там и сям под юбкой.
— Хачу, хачу, хачу! – Притопывая ножкой гундосила красотка, почуяв уже, что дожать всего-то ничего осталось.
— Ну хорошо, хорошо. – Сдался он и, оставив рукоблудие и возгоревшись взором, занялся словоблудием, идеально интонацизируя и модулируя голосищем.
— Настоящее бунтарство в душе словами не передать. Его надо выстрадать умом и принять сердцем. Огонь революции в моей душе освещает мне путь. Я зрю не на вершки. Сбросив шоры пропаганды с глаз, я вижу, как меня продают в рабство из одних рук в другие. Моим соратникам я помог увидеть это, и огонь возгорелся и в их душах. День уже назначен и грянет гром и, молнией сверкнув, мы промелькнем карающей косой и уничтожим зло. Подарим всем свободу неизбывного счастья, которое у них бессовестно украли.
Его пламенную речь слушала она заинтересованно и молча, но на этом месте, вторгшись в паузу, она спросила:
— А в какой день и в каком месте запланирована операция?
И голос ее был больше не гнусав, а глаза глядели пристально и цепко.
— Что? – отпрянул он, заметив метаморфозу.
— Вот черт, прокололась. – Пробормотала она себе под нос и резким неуловимым движением несильно, но неожиданно ощутимо стукнула его пальцами снизу по подбородку. И в момент, когда голова его от удара откидывалась назад, произнесла уверенным сильным голосом:
— Спать. Сейчас ты крепко спишь. Но при этом слышишь мой голос и повинуешься ему.
Голос ее становился все проникновеннее. Он змеился и обвивал неумолимо сознание, застывшее от неожиданности и выведенное из игры несообразностью происходящего.
Мыслительный аппарат Потопа Потоковича и вовсе отказал. Невозможность сопоставить воспринимаемое с каким-либо готовым шаблоном, временно вывело механизм критической оценки происходящего из строя.
Посухов целиком обратился в один нерв. Без фильтра ума реальность вливалась в него множеством бурлящих и кипящих потоков. Вибрациями непосредственности и одновременности всевозможного, пропитывало плоть от кожи до кости. Растворяло в бесконечности, являясь при этом, в каждой мелочи из мириады мелочей, ясным до кванта всем органам чувств.
Брюнетка же продолжала свое колдовство.
Держа бунтаря за запястье и глядя на него пристальным немигающим взором, она продолжала веско и отчетливо говорить. Гнусавость и писклявость, как рукой сняло. Приятный контральто, темперированные акценты и убедительные интонации придавали ее словам гипнотическую привлекательность.
— Сейчас мы выйдем на улицу. Ты позволишь шоферу надеть на тебя наручники и завязать глаза. Мы сядем в авто и поедем туда, где невиданное счастье давно ждет тебя.
Красавец блаженно заулыбался. Зрачки его глаз быстро двигались под закрытыми веками.
Тут Потопа пронзила болезненная, но при этом какая-то горько-сладкая судорога.
Душа его, разбив все узы, рванулась из него криком:
— Я тоже хочу счастья!!! Где авто, куда и я могу сесть? Возьмите меня к счастью!!!
Дама вздрогнула и привзвизгнула. Революционер дернулся и моментально очнулся.
— Ах ты супостатка!!! – Взревел он и кинулся на деву, намереваясь схватить ее за горло и задушить.
Она же оказалась гораздо проворнее.
В своей неудобной одежде и на каблуках она поразительно быстро мелькнула в пространстве и оказалась у парня за спиной. Схватила его за плечи.
Молниеносный взмах и удар под правое колено ножкой в туфельке — и у бунтаря подкосилась нога.
Удар под левое – и вот он уже начал заваливаться туловом вперед.
Но брюнетка акробатично перехватила его пальцами одной руки сверху за надбровные дуги глазных впадин, другой рукой под подбородок. Уперлась коленом в середину спины и резко выгнулась назад.
Хрустнуло громко как выстрел.
Красавец неестественно переломился и издох еще, не успев упасть, когда она его отпустила.
Крик застрял у Посухова в горле и он вновь потерял сознание.
(нужно ли продолжение? будет ли… неизвестно)