Картинка с https://funcats.by
Не, не читает нынче народ. Особенно молодежь – эти совсем безграмотные.
Я не имею в виду чтения новостных лент в социальных-сетях, или бесконечных смс и сообщений в мессенджерах всяческих. В этом плане все очень даже «начитанные». Мало того – «написанные», не побоюсь этого слова.
Если судить по моим детям, племянникам, детям знакомых и ученикам-подмастерьям на работе, то они все – весьма трудолюбивые писатели. Да.
Вот собрать все сообщения в воцапе, мордокниге и прочих медиях подобного рода, написанных моей дочерью, то получится произведение «Диалоги» соц-сетей в сто раз толще, чем «Диалоги» Платона. То-то же!
Но ведь это не чтение и не писательство! Я говорю о безграмотности литературной.
Чтение настоящих мастеров прозы выходит из моды, замещаясь прочитыванием крикливой хайповости сенсационных заголовков, под которыми скрываются дешевые новости, которые назавтра никто и не вспомнит…
Такими же быстроистлевающими ценностями мировоззренческими начинают обзаводиться и потребители бездушных сенсаций-однодневок, или комиксов.
Но ведь есть же Литература настоящая, нетленная в веках, созданная мастерски и обогащающая внутренний мир читателя. Пробуждающая в нем побуждение размышлять об окружающем мире, учиться отсеивать мелкое и стремиться к великому, к вечному. Прививающая умение выражать свои мысли объемно, точно, красиво и увлекательно.
Одной из величайших книг, какие мне доводилось читать, я считаю «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», написанную Лоренсом Стерном и переведенную на русский язык Адрианом Антоновичем Франковским (умер в блокадном Ленинграде от голода 3 февраля 1942).
Сам Лоренс Стерн жил в Ирландии и был, соответственно, ирландцем. Как ни странно, но работал он не писателем, а священником.
Для справки: «Путешествие из петербурга в Москву» Радищева построено по канонам жанра сентиментального путешествия, популярного в конце 18 века в Европе. Так вот основателем этого жанра был Стерн, написавший свое «Сентиментальное путешествие» (Sentimental journey through France and Italy).
Но вернемся к Тристраму, джентельмену.
В этой книге, написанной в 18 веке, есть все, что требуется хорошему роману: запоминающиеся герои, сюжетные линии, которые переплетаются меж собой необычным образом, философские размышления, нелепицы и нравственные перепитии. Всё это изложено в таком мастерском стиле и с таким несравненным юмором, что я перечитывал эту книгу много раз, не уставая от нее.
Поскольку у современного обывателя нет ни времени (которое он вынужден тратить на зарабатывание денег для траты денег на потребление инфопродуктов, потребляющих его время), ни сил, ушедших на чтение комиксов и мусора новостных лент, — то читать толстую книгу Лоренса Стерна он, конечно, не станет.
Потому, как это принято в северо-американских колледжах, кратко (комиксообразно) изложу завязку романа, в надежде побудить таки хоть кого-то сесть и прочесть этот великолепный труд Мастера. К слову, во время написания книги у стерна были совсем не смешные обстоятельства: умерла его мать, тяжело болела жена, да и сам он загибался от продолжительной чахотки. С деньгами у бедолаги тоже было туго. Но все это не помешало ему сохранить присутствие духа и само-иронию.
Повествование ведется от лица главного героя и начинается, как оно и положено основательному человеку, с описания событий, вернее сказать нелепых ситуаций, сопутствующих его зачатию.
К третьей главе первого тома главный герой начал появляться на свет и к двадцатьпятой главе третьего, наконец, родился.
Не стоит однако думать, что все предшествующие рождению главы, были посвящены описанию процесса деторождения.
Отец Тристрама Шенди был увлеченным натурфилософом и по всякому из ничтожнейших поводов создавал целое учение.
Например, имя Тристрам он считал самым неудачным из всех возможных и планировал назвать сына Тристмегистом, поскольку имя – печать судьбы и определяет всю жизнь. Также у отца было непререкаемое мнение о форме носа человека, на что была у него (как и на все прочее) целая научная теория – чем больше нос у человека, тем он умнее, добрее и прочее. Как человек прогрессивных взглядов, он верил в науку и потому на роды сына пригласил некого доктора Слопа со щипцами, которые тот изобрел.
Мать Тристрама, напротив, была женщиной немногословной, консервативной и к наукам не склонной, потому на родах присутствовала и повивальная бабка, не имеющая современного медицинского оборудования для извлечения младенцев, но обладающая обширным практическим опытом по этой части.
Один эксперт по принятию родов хорошо, а два лучше. Не правда ли?
Короче, доктор Слоп раздавил своими модерновыми щипцами нос новорожденному, придав ему навечно форму, которая была абсолютно противоположна большому, прямому носу благородного человека (по представлениям Шенди старшего).
Новость об этом сразила отца и он вынужден был прилечь. Не удержавшись, приведу цитату, как это описал сам Стерн:
«- — Я не намерен пускаться с вами в спор по этому вопросу — да, да, — но я совершенно убежден, мадам, в том, что как мужчина, так и женщина лучше всего переносят боль и горе (а также и удовольствие, насколько я знаю) в горизонтальном положении. Едва войдя к себе в комнату, отец мой рухнул в изнеможении поперек кровати в самой беспорядочной, но в то же время в самой жалостной позе человека, сраженного горем, какая когда-либо вызывала слезы на сострадательных глазах. — — — Ладонь его правой руки, когда он упал на кровать, легла ему на лоб и, покрыв большую часть глаз, скользнула вместе с головой вниз (вслед за откинувшимся назад локтем), так что он уткнулся носом в одеяло; — левая его рука бессильно свесилась с кровати и сгибами пальцев коснулась торчавшей из-под кровати ручки ночного горшка; — — его правая нога (левую он подобрал к туловищу) наполовину вывалилась из кровати, край которой резал ему берцовую кость. — — — Он этого не чувствовал. Застывшее, окаменелое горе завладело каждой чертой его лица. — Раз он вздохнул — грудь его все время тяжело колыхалась — но не промолвил ни слова. У изголовья кровати, с той стороны, куда отец мой повернулся спиной, стояло старое штофное кресло, обитое кругом материей в оборку и бахромой с разноцветными шерстяными помпончиками. — — Дядя Тоби сел в него. Пока горе нами не переварено — — всякое утешение преждевременно; — — а когда мы его переварили — — утешать слишком поздно; таким образом, вы видите, мадам, как метко должен целить утешитель между двумя этими крайностями, ведь мишень его тоненькая, как волосок. Дядя Тоби брал всегда или слишком влево, или слишком вправо и часто говорил, что, по его искреннему убеждению, он скорее мог бы попасть в географическую долготу; вот почему, усевшись в кресло, он слегка подтянул полог, достал батистовый платок — слеза у него была к услугам каждого — — глубоко вздохнул — — но не нарушил молчания…»
На этом, к сожалению, злоключения не закончились.
В спешке, поскольку младенец от процедуры извлечения щипцами, выглядел, мягко говоря не ахти, и всем причастным казалось, что он умрет, его нужно было окрестить. Священик был в доме и ждал своей очереди этом спектакле жизнерождения.
Отец, разбитый горем по поводу носа, послал быстроногую служанку сообщить попу, что младенца надобно окрестить именем Трисмегист, которое она, пока бежала по лестнице, неминуемо забыла.
«Трис и что-то там еще» — сказала она служителю культа.
«Ни одно христианское имя не начинается с Трис, кроме Тристрама» — сделал вывод священик и окрестил новорожденного…
Ну, или как-то так.
Стоит ли упоминать, что это была далеко не последняя капля, точащая сердце папы Шенди?