Юных лет забавы…


Моя карьера рифового и сологитариста, а по совместительству, мастера разочарования,- началась, пожалуй, именно с этой песни «Черного кофе».

Уже вовсю пахала деструктивная программа по развалу СССР, Меченый вещал о свободе, гласности и плюрализме…

Но мне было все равно. Я учился в школе, занимался спортом и «фанател» от музыки.

В мыслях моих не было места для всякой белиберды политической. Меня больше интересовало, где надыбать свежей музыки потяжелее, хороших струн на гитару и педаль овердрайва, которая бы не «фонила», а давала хэви-метальный саунд…

Еще мне зверски требовались запчасти на мою старушку-Яву, которая была на 10 лет старше меня… Но сейчас не об этом.

Воспитанные в суровых реалиях октябрятства и пионерии, готовящиеся вступить в ряды комсомола, а после — партии, — люди моего поколения были далеки от религиозных идей.

Вспоминаю себя 10-ти лет от роду, мучающего свою добрую прабабушку диспутами о Боге.

«Бога нет!» — заявлял я безапелляционно, наученный этому в школе. — «Если бы он был, то он бы меня сейчас разразил молнией.»

Она же, избегая дискуссии, просила меня не говорить на эту тему… Да.

И вот, пару лет спустя, — «Черный кофе» со своими «деревянными церквями». Дилетантски подбирая рифы и записывая текст на бумажку, невольно задумались мы, подростки, — а может не так оно все?

Ах незабвенная Нина Михайловна с украинской фамилией, директор школы моей, если бы знала ты, чем занимался ученик школы твоей, находясь вне зоны твоего строгого внимания. Убежден, что распустились бы кудряшки сурово-химические на твоей голове, затопорщившись дыбом. А погоны капитанского милицейского мундира в твоем платяном шкафу осыпались бы с горя, как осенние листья. А может оформила бы ты меня незамедлительно в отделе по делам несовершеннолетних, который находился удачно прямо во дворе нашей школы, и в котором ты и числилась инспектором по делам оных недорослей…

Школьники

Чем не паинька?

Но не ведала ты многого.

Помнишь ли, как заменяя, приболевшую училку истории, величала меня «лучом света в темном царстве», ибо не знала, что Алик — это не уменьшительное от Александр, а вовсе даже от буржуйского Алан. Что течет в моих жилах, помимо прочего, кровь, ненавидимой тобой, немецкой нации. Что родители мои, которые ни разу не были на родительских собраниях, куда ходила добронравная моя бабушка, — вовсе не вписывались ни образом жизни, ни видом, ни воззреньями в твою узкорамочную жизнь.

В домашней обстановке

Басист Боб дышит брагой. Я отмеряю время

Не ведала, да…

А потому отделывался я легко — ежемесячными выволочками перед строем общешкольной «линейки» за неправильную прическу — брови были закрыты челкой…

Дорогоая Нина Михайловна, ты даже желала подленько уклеймить меня кликухой Монах — глупая женщина, в отличие от тебя, сверстники мои прекрасно были осведомлены о другой грани моей личности: моей извечной тяге к боевым искусствам, оружию, тяжелому року и рискованным гонкам на мотоциклах без прав и номеров… Не прилипло твоё прозвище, ибо ни капли монашеского не было во мне.

Было мне неприятно стоять пред строем, так называемой линейки, ведь не была это линейка, а буквой «П» построены были классы. И я — меж ног этой гигантской буквы в центре зала и вниманья, потупя взор, краем глаза наблюдая, как слабые падают в строю, и их выносят во двор, на свежий воздух.

Но я утешал себя отвлеченными размышленьями, что может и не П это вовсе, а руна Urus?

Вот так всегда — линия сюжета не желает прямоты. Её мотает пьяным дурнем по закоулкам — ведь нет ни исходной точки, ни цели.

Ходя сквозь Дорсы, взбираясь лестницами в небеса, озверевая в музыке; теряя друзей и знакомых в битвах асфальтовых до калеченья или насмерть; ища себя в нигилизме, абсолютизме, кастанедовщине, раджнишизме, шриауробиндизме и прочих измах… — деревянные церкви.

Басист Боб, накушавшись браги, сбивался с ритма и фальцетя фальшивовато, безжалостно корежа текст, напевал, терзая грубые четыре струны, — «…перекошаны древнии стены, падайди и а многам спраси, в этих трупах есть серце и вены, и вееееныыыыы!…»

А я решил проверить, что там за сердце и каковы там вены.

Весенним вечером, когда тьма уже расползлась по проулкам и боролась с фонарным освещеньем на широких улицах, я подъехал на своей старушке к церкви православной в городе Фрунзе.

Привыкши бесчинствовать перед культовыми зданиями КПСС, гоняя по мраморным ступеням, куда не решались въехать менты на бобике, — к церкви я проявил уваженье и бросил Яву свою (рискуя ею) за воротами.

Вошел в церковный двор пешком и присел на скамейке у самого входа, стесняясь даже приблизиться. Любовался издалека, напевая про себя «подойди и о многом спроси…».

Пусть, была церковь не деревянная. Пусть не на Руси, а в Средней Азии — мне это все казалось второстепенным. Я пришел, чтоб понять, что имел в виду поэт, о чем пытался спеть Варшавский и отчего меня так цепляла музыка…

Ко мне подкатил какой-то мужик в рясе. Подкатил буквально, поскольку был кругл, как колоб гигантский. Воздвигся грозно надо мной и как давай наезжать: «А не ты ли разбил витрину и украл Дары Божьи прошлым вечером? Опять пришел? Высматриваешь, чего бы еще умыкнуть, гад? А ну пошел отсюдова, пока я тебя не сдал в милицию!»

Тихим, ни разу не хэви-метальным голосом, я пытался ему объяснить, что впервые подошел к Церкви так близко. Что не бандитские помыслы привели меня сюда, а стремление постичь…

Но бесполезно — я встал и ушел.

После того случая я лет 8 не подходил к церквям. Подозреваемым в краже даров, мне неведомых, быть — не моя роль.

Церковь ношу в себе с тех пор, а в мишуре разочарован.

Доводилось мне с тех пор давних с разными шаманами, колдунами, жрецами, ведунами и прочими посредниками дело иметь. Даже сатанисты были гостеприимнее…

Церковный вор

Вандал и грабитель

Мой подарок благородному Дону, моему другу Дядюшке Совычу, да продлятся его дни эпикурейскими наслаждениями.

Если статья Вам понравилась и оказалась для вас полезной, то поделитесь ей с другими:

Хочу себе плагин с такими кнопками

Alan

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *