{Никому не нужное продолжение никому не нужного повествования о Потопе Потоковиче Посухове. Необходимо, однако заметить, что ненужность, как таковая, тоже всем глубоко посуху.}
Сознание неминуемо вернулось, когда крик истлел в пространстве и времени, обратился в ничто.
И Потоп Потокович увидел то, чего никогда еще не видел.
Прекраснейшее из женских лиц взирало на него. Омутами очей, затягивало в воронки водоворотов и, ломая хилые гранки разума, выносило за пределы всех возможных измерений.
И для нее, единственно для нее, взорвалось его молчаливое сердце словословием велеречивым. Такую речь завел он, неожиданно для себя самого, пред незнакомкой-убийцей:
«То, что не поворачивается произнести, косноязычьем скованый, язык. То, что сказать, в глазах твоих утопая, не смею. То, что речу к тебе, в одинокой келье своей пребывая, отважный в безнаказанности за дерзновения свои.
Плетьми множества солнечных лучей исстёган в пустыне безбрежной {был}. Высушен и вызжен дотла {был}. И Сумеркам и Тьме, павшим на просторы рад, как источникам прохладной влаги {был}, — когда жгущие щупальца свои спрятало безжалостное светило за горизонты, втянуло, словно, насытившийся кровью былых привязанностей, былой Любви, былой Жизни – спрут.
И радость миновала вскоре. Лишь скрылся огненный шар за краем, как тьма сковала льдищем невыносимым, сдавила грудь тисками судорги, и Сердце обезжизненное, хладное, словно космос, не согрело и искры не дало. И Влаги вожделенной не принесла ночь. Лишь озноб колотящий и мечтанья о Тепле и Свете.
Но снова быстро наслажденье истлело от тёплых солнечных ростков, взошедших поутру над барханами и солончаками.Едва согрев меня, злой желтый карлик, начал жечь и выжигать любой, хоть самый маленький намёк надежды на Любовь. Да и Доверья моего спасательный канат изжог и истончил до полного ничто.
Такая круговерть тянулась долго-ль, коротко-ль – я оценить не в силах. Казалось – вечность, бесконечность, или безвременье и безпространство… Да многое, что мнилось.
А я всё брёл и полз, или лежал ничком, но верил, ждал, что кончится пытанье мукой перепадов и безнадёжности – достаточно, казалось, лишь преодолеть пустынные пространства.
Никто живой не попадался мне навстречу, да и в попутчиках – лишь иллюзорные фантомы. Несчастные и серые, лишенные Души – то ли миражи, то ли мои же отражения, я может тени моих беспочвенных надежд. Ни я их не сумел бы оживить – опустошенно-вызженно-холодный; ни мне от них в жару дневную чуточку прохлады, ни тепла в морозе ночи – не дождаться {было}. Ни им от меня.
Ослаб, смирился, сдался, махнул на это всё рукою. Взмыл над пустыней, выскользнув из оболочки ментального, жарой и холодом заморенного, трупа. И перенёсся в те края, где можно век свой коротать без теплоты сердечной, без трепетного пыла, без привязанностей, без близкого доверья… Немного покалеченный душевно, ущербный эмоционально, безлюбовный, но еще живой другими гранями своими, которые огнеупорны и морозостойки, поскольку совсем в других (не по Евклиду, а по Сути), параллельных плоскостях имеют местоположение.
И вот такой, полуживой, иль не совсем умерший, потоком Силы заброшен был в твои владенья, в перефирию твоего влиянья. Для чего, зачем? – Ответа за стеной тумана не узреть. Тебе-ли наказание такое прописали, иль мне на излечение путевка – покажет время, если пожелает.
А я покуда, словно каменная глыба на океанском дне – хладен, неподвижен, неизменен, равнодушен, — взираю мутно, как сквозь толщу вод, из бездны, издалёка на движенье солнца и луны по небосводу. И мысли, чувства медленно, как муха в незастывшем янтаре, ползут и силятся донесть до осознанья что-то, но безнадежно отстают, не успевая даже слов найти для описания предмета наблюденья.
Как молью порченная дорогая шуба скорей порочит, нежели возносит, так и попутчик в жизни не всегда полезен. Вокруг тебя болтаясь, — неприкаян, неуместен, безполезен – лишь видимостью для посторонних, ширмой, белым полотном экрана для игр случайных отражений пребываю.
Такая вот уж роль в театре спящих лицедеев, фантомов и обездушенных марионеток. Где каждый взгляд сквозь амбразуру выгодного смысла вовсе не слезой прозрения сочится. Где и любой вопрос не плоско, не ребром стоит, но алчным запахом «ЗАЧЕМ» в пространстве распылен.
Щепотью безобразья (что означает без образа живущих) приправив бытие сомнительного пребыванья здесь ли, или где еще в пространстве виртуальных вероятий, — карабкаюсь зачем-то, вроде, к свету, но где он свет? Где верх? Где низ? Ведь я не семя, которое во тьме земной утробы точно знает, куда корнями хвататься, а куда стволом стремится надлежит.
Но ведь грянуло. Вскрылось. Ударило светом по глазам, привыкшим к мраку, как режет рожденному вновь воздух легкие при первом вздохе. Иная ипостась, новая реальность. И голос твой и взгляд…
Желеобразная масса моего сознания, слегка подтаяв, размякла, прозрачностью (хоть и мутноватой еще непроглядно) налилась, заколебалась волнообразностью энергии. На горизонте событий затрепетало мотыльком нечто, до поры неописуемое и невыразимое словом никогда…»
Весь этот монолог молча слушала она, внимала, но внезапно, приложив указательный свой пальчик к его губам устало-пересохшим, заговорила сама:
«Невозможность такого события – не чудо ли? На чудо надейся, но сам про кессонку с горнячкой не забывай – всплывай медленно, восходи не спеша…
Снесло плотину, рвануло крышу – да и пусть несет течением и вертит в водовороте…»
{Последует ли продолженье — неизвестно. да и не очень это и важно.}